Марш Турецкого

Слушая мировые хиты в виртуозном исполнении этого коллектива, наблюдая, с каким восторгом его принимают в самых разных странах, понимаешь — вот они, настоящие «граждане мира», по крайней мере, мира музыкального, где для них нет ни границ, ни пределов, а есть лишь радость свободного самовыражения. А все потому, что это — Хор Михаила ТУРЕЦКОГО.

- Михаил, начнем с фамилии. Турецкий — это сценический псевдоним?

Нет, это фамилия моей матери, причем к Турции она не имеет никакого отноше­ния. Есть такой небольшой городок Турец в Польше. Вообще-то мама родилась, как и мой отец, в Белоруссии. Отец приехал в Москву в тридцать первом году. Поступил в педагогический техникум, потом — в академию внешней торговли. Но окончить академию ему так и не удалось — нача­лась война. В сорок первом отец привез из Белоруссии маму, а через восемь ме­сяцев ее городишко заняли фашисты и всю  семью уничтожили. Когда родился мой старший брат, а потом я, мама попро­сила отца, чтобы мы взяли ее фамилию. У отца распространенная фамилия — Эпштейн, а Турецкие — редкость. Она хотела сохранить фамилию. Потом это мне даже в каком-то смысле помогло. Согласитесь, «хор Эпштейна» звучит не так «козырно», как «хор Турецкого». Отцу, кстати, сейчас девяносто второй год, при этом он в пре­красной форме — еще вальсирует в тан­цевальном круге!

- Насколько я понимаю, родители к музыке имеют небольшое отно­шение, но вас очень рано стали приобщать...

Формально не имеют, но и мама, и отец люди с прекрасным голосом и слухом. А двоюродный брат отца вообще всемирно известный дирижер Рудольф Баршай, со­здатель Московского камерного оркестра. Сейчас он уже очень пожилой человек, но до сих пор работает. Изредка приезжает в Россию. Кстати, он во многом повлиял на мою музыкальную судьбу. Я с детства был одержим пением, но родители отдали ме­ня обучаться игре на флейте. А дядя ска­зал: «Почему это мальчик учится «дудеть», когда ему надо петь?» Он же помог мне по­ступить в знаменитое хоровое училище имени Свешникова. Это уникальное заве­дение. Того «запаса прочности», которое я там получил, мне хватило потом практиче­ски на всю Гнесинку.

- Игра на флейте, потом — хоровое училище, следом — Гнесинка. Какой-то рафинированный образ по­лучается, но я знаю, что студентом в восьмидесятые годы вы подрабаты­вали грузчиком...

- Вообще-то никогда не был «рафини­рованным», хотя действительно музы­кальные дети со временем становятся бледными, сутуловатыми. Но я всегда старался оставаться в форме. А ночным грузчиком я действительно подрабаты­вал. А что тут такого? Любую мужскую работу, которая дает возможность при­лично заработать, я считаю достойной. И потом... я же был не простым грузчиком! У нас была команда из трех элитных грузчиков. Мы работали в огромном уни­версаме в Строгино за четверых, а зар­плату делили на троих. Так что приезжа­ли на работу на собственных автомоби­лях. Правда, к институту я на машине ни­когда не подъезжал, мне было неудоб­но, потому что большинство профессо­ров ездили на метро.

- Времена многих изменили... А вы эту деликатность до сих пор сохра­нили?

- Я думаю, да. Вообще, не люблю понты.   Не люблю  выпячиваться. И не потому, что боюсь налоговой инспекции.
Просто я считаю, что материальный достаток — это не самое главное в моей жизни. У меня другая иерархия ценностей.  Я, разумеется, рад, что смог обеспечить себе и своей семье достойный уровень жизни, но понимаю при этом: то, что есть у меня, есть не у всех. И если тебе от Бога отпущено больше таланта или энергетики, чем кому-то другому,   то тебе просто повезло.

- Ваш хор — продукт советской музыкальной школы?

- Да, и не только музыкальной школы. Я и мой коллектив — это, пожалуй, последние в нашем деле, кто замешен на советском энтузиазме... Мы всегда понимали, что хор не может быть средством к существованию. Но при этом мы все учились с сумасшедшим удовольствием, а потом — вкладывали всю душу в свое дело. «Нам солнца не надо, нам партия светит, нам хлеба не надо, работу давай» — вот так мы чувствовали, но, может быть, этот энтузи­азм, а порой даже фанатизм, и помог вы­жить нашему хору во времена, когда не смогли выжить и вполне коммерческие проекты.

- А политика вас интересовала ког­да-нибудь?

- (Смеется.) Если не считать, что студен­том я пел в ВИА политической песни. Это из тех времен в репертуаре нашего хора появились и «Полюшко-поле», и «Наш па­ровоз, вперед лети»... Очень заводные песни, кстати!

- Американский еврейский благотво­рительный фонд, который фактически стал основателем вашего хора, имел какое-то отношение к политике?

Это была культурная миссия. Они хоте­ли восстановить еврейские традиции че­рез школу, библиотеку, через хор духов­ной музыки при Московской синагоге. Это же был восемьдесят девятый год. В то время мне было двадцать шесть, я с отли­чием окончил «Гнесинку» как дирижер хо­ра и дирижер симфонического оркестра, работал в музыкальном театре у Шерлинга, учился в аспирантуре, преподавал. Хор Московской синагоги поначалу был толь­ко частью моей работы. Но со временем он захватил меня с потрохами. Наша семья не была религиозной, но еще в середине восьмидесятых я ходил в синагогу по праздникам, там пели ста­рики. Они пели старческими, немощны­ми голосами, но в этой музыке угадыва­лась такая сила! Поэтому, когда мне предложили возглавить хор, я принял предложение, не задумываясь. Поехал в Нью-Йорк, корпел там в библиотеке. Мне открылось великое древнее искусство. Я был в восторге! Мы сделали про­грамму и даже начали гастролировать с ней по Европе, Америке, Израилю. Но, откровенно говоря, меня всегда больше волновала музыкальная составляющая, а не национальная или религиозная. В нашем репертуаре стала появляться светская музыка. Наверное, поэтому мы довольно быстро «разочаровали» Фонд, и он от нас отказался. Потом нам помог­ли мои друзья из США, которые дали нам небольшое содержание и работу. Удивительно, что коллектив не погиб, хо­тя он был настолько некоммерческий, что его нельзя было «продать». Господь Бог не дал нам утонуть. В какой-то мо­мент помог Иосиф Кобзон.

- Вы стали религиозным человеком, прикоснувшись к духовной музыке?

Я понимаю, что есть некая Высшая си­ла, которой все обустроено и заданы за­коны жизни. В силу национальной при­надлежности, наверное, тяготею к иуда­изму. Но он не пришел ко мне с молоком матери. Наша семья была абсолютно ас­симилирована, мы жили в Москве, среди русских людей. Нет, мы не стали право­славными, но что-то от менталитета, бе­зусловно, впитали. Я живу скорее по
внутренним законам, которые, конечно же, опираются на те же десять заповедей или тринадцать предписаний в иуда­изме, но я живу в реальном мире...

- Музыка — ваш Бог?

- Наверное, да...

- Как быстро вы поняли, что нацио­нальные рамки вам тесны?

- Да, пожалуй, уже в девяносто третьем наступил критический момент. Мы разви­вались, а это естественным образом при­водило к расширению репертуара.

- Сейчас ваш репертуар охватывает практически все шлягеры — будь то опера, мюзиклы или фольклор. А правда, что на своих концертах вы убеждаете публику, что почти вся со­ветская эстрада «сделана» на Малой Арнаутской...

- (Смеется.) Это кто-то из журналис­тов придумал. Но есть вещи очевидные. Очень многие советские композиторы имеют еврейское происхождение: Дуна­евский, Фельцман, Фрадкин, Колмановский, братья Покрасс. Я сам еще в семи­десятые - восьмидесятые годы, оказав­шись в еврейских компаниях, слышал еврейские песни, которые во многом определили развитие советской массовой
песни.

- А как получилось, что эти песни русские приняли как родные? Они же практически народными считаются...

- Тут, по-моему, все просто. Евреи, жившие на территории Восточной Европе столетиями, по сути, по своему менталитету мало отличаются от «коренных» народов. Конечно, есть глубинная национальная культура, которая передается из поколения в поколения, но мы же родились  под этим небом. Хотя, как мне кажется, и в национальных менталитетах есть что-то схожее. Почему-то же обожают русские одесский юмор. Мне как-то понравилась одна формулировка: «Еврейская песня - сводная сестра исконно русской души»

- Среди ваших наград — награда американской Ассоциации музыки,  вы — почетный гражданин нескольких американских городов, заслуженный артист России. Какое из званий для вас самое ценное?

- Не хочется кокетничать, но мне приятно, что в этой стране у меня есть звание «заслуженный артист».Вообще самое ценное звание для меня – «артист». Где – нибудь  в Перми, в Екатеринбурге, Нижнем Новгороде люди, приходя на наши  концерты, даже надевают смокинги. Они  ждут, что мы затронем какие-то струны в их душах, которые им, может быть, никог­да в жизни не затрагивала даже любимая женщина или...бизнес. Наша публика очень отзывчивая, она и приходит-то потому, что есть культур­ный голод, есть необходимость жить не только физиологической жизнью, но и духовной.

- И что же, в России этот голод силь­нее, чем, к примеру, в Америке?

- Бытует мнение, что США — страна гам­бургеров и кока-колы. Да, там есть корен­ные американцы, «реднэки», для которых Америка — пуп земли, а ничего другого нет. Но есть сорок процентов американцев, ко­торые не только интересуются итальянски­ми ресторанами, а могут слетать в Милан, чтобы послушать оперу в театре «Ла Ска­ла», они путешествуют по Европе, смотрят картины Рембрандта и понимают, что су­ществует огромный мир. Эти люди — наша потенциальная публика.

Но, к сожалению, пока мы все еще недо­статочно раскручены в Америке, в Евро­пе. Там, чтобы стать знаменитым, надо попасть «в телевизор». Большое ток-шоу, музыкальный фильм с переводом — это наша мечта. Похоже, что с нами это все-таки произойдет. Потому что второй та­кой музыкальной модели в мире нет. А русская музыкальная школа — самая лучшая!

- Должно повезти?

- Должно, если мы выжили даже во вре­мена экономической депрессии. Нас все­гда кто-то поддерживал в нужную минуту.

- Вы счастливый человек?

- Я думаю, да. Прежде всего потому, что занимаюсь любимым делом, вкладывая всю душу, и в ответ получаю сполна зри­тельскую любовь.

- А в личной жизни?

- К сожалению, личное счастье с профес­сиональным счастьем бывает не всегда совместимо. Артист, делающий счастли­выми тысячи людей, при этом, как прави­ло, обделяет своим вниманием самых близких. Мои дочь и жена имеют полное право обижаться на меня, но в моем слу­чае могут спасти компромисс и терпение. Я одержим своим делом.

Записала Елена Денисова
«Крестьянка», сентябрь 2005 г.

 Назад в "Статьи"