Хава Нагила 

У каждого в Израиле есть свой человек. Моего зовут Василий Иванович.
- Как переводится «Хава Нагила»? - делаю я звонок другу.
- Хава Нагила... Слушай, знал, но забыл. Пойду спрошу у соседей, перезвони.
А еще через десять минут:
- Хава Нагила означает «давайте радоваться».
«Давайте радоваться»?! А давайте!

За радостью я вхожу в здание, построенное с советским размахом — огромные холлы и коридоры. И если сначала вверх, потом направо-налево, потом вниз, то утыкаешься в простую дверь без вывески. За дверью большой коридор, покрытый линолеумом, и выгороженная рабочая комнатка, в которой выгорожена еще одна комнатка. Девушки в офисе отправляют факсы, согласовывают тексты писем. Приходит директор, и девушки накидывают на него кучу накопившихся вопросов. В общем, нормальный малый бизнес, я таких сотню видала. И если б директор не говорил басом-профундо, таким же, каким он поет, я бы не поверила, что попала в офис арт-группы «Хор Турецкого».

Сам Турецкий еще не приехал. Пока он пробивается сквозь пробки, я объясню читателю, что я тут забыла. Я не музыкальный критик, у меня нет слуха и голоса. Чтобы уточнить, что такое «бельканто», мне пришлось лезть в Интернет. И все же Михаил Турецкий наш человек и мой герой. История его успеха как две капли воды похожа на историю успеха других наших героев. Загибайте пальцы: государство дало человеку образование, а мама с папой — характер и моральные ценности. А больше ему никто ничего не дал. Он делал прекрасный продукт, но широкого успеха не имел. То есть все хвалят, но жить на похвалу трудно, особенно когда у человека семья. Ему предлагали помощь, но лишали независимости. Он отказывался от помощи и выбирал эту чертову независимость. Он много раз мог уехать из страны, но не уехал и не уедет. И рационально объяснить это не может — не про березки же рассказывать. Он отвечает за каждого человека в коллективе, и никто от него не уходит, хотя авторитарность сквозит в каждой его фразе. Узнаете свой портрет? Это и его портрет. Вот поэтому я жду Михаила Борисовича Турецкого.

Приехал! Вне сцены он ничем не напоминает свой концертный вариант — вне сцены джинсы, трикотажный свитерок, озабоченность в глазах. Ну, я, конечно, сразу стала признаваться в любви.

— Знаете, Михаил Борисович, я на зимних каникулах несколько раз посмотрела запись вашего старого концерта, все хотела понять, почему это так прекрасно. Аранжировка, голоса, музыка — безупречно. Но мне было бы этого мало. Все дело, кажется, в людях. Песни, конечно, замечательно срежиссированы. Но у каждого исполнителя есть свое мощное «я». Каждый из них личность. Все — разные. Это десять месседжей, посылаемых в зал одновременно. Ум в глазах, ирония и самоирония. Такое понятно только нашему менталитету, или на Западе тоже поймут?

— Мы все россияне и хорошо понимаем, что такое Россия с ее вариациями бытования в подлунном мире. А Запад не понимает коллизий и тонкостей нашего менталитета, но понимает зато, больше чем Россия, культуру, образование и уровень профессионализма. В Америке мы удивляем, потому что они никогда не потратят двадцать лет жизни на обучение. Им и не нужно этого, особенно в классических моделях музыки, поэтому у них оркестры переполнены русскими или европейскими музыкантами. А в Европе уровень культуры людей — немного выше.

— Ничего себе. У нас учились-учились, учились-учились бесплатно, самая читающая страна в мире и все такое.

—  Во-первых, учились-учились, учились-учились далеко не все, не преувеличивайте, пожалуйста. Уровень культуры европейцев, уровень отношения к себе, к людям, к соседям, к собственному делу, к мыслям — он другой. Европа не испытывала такой путаницы в менталитете, в идеологии. У нас ведь запутанный народ, ну, запутанный... Я до середины своей жизни был уверен, что если бы не было Ленина, то непонятно, как бы мы вообще жили.

— Да ладно вам...

— Точно вам говорю, лет до пятнадцати. У нас в хоровом училище была такая преподавательница — просто молот и наковальня. Знаете, наши головы наковальня, а идеология — молот. И вбивалась идеология каждый день пять раз в неделю. А капля и камень точит. Потом оказывается, что с этой идеологией всё не совсем так, по ночам голос Америки и так далее... И ведь путаница продолжается. Как объяснить детям, что Ленин ошибся? Ведь нет в обществе позиции, что Ленин — преступник. Или наоборот. Понимаете, насколько все эти ценности зыблемые? Поэтому в нашей стране все не так хорошо с принципами, с мыслями, с жизненными установками... 

Первое нелирическое отступление

Социальное происхождение Михаила Борисовича самое что ни на есть образцово-показательное. Папа — мастер на ткацкой фабрике, мама — воспитательница в детском саду. Оба — участники войны. Детство моего героя прошло в коммунальной квартире. Музыкальные способности проявились рано, и мальчика отдали в музыкальную школу, на флейте играть. Но дядя сказал: «Что это у вас ребенок на дудке дудит, у него же голос!» И отдал Мишу в Свешниковское хоровое училище, сразу в пятый класс. Чтобы нагнать одноклассников, он приезжал в училище к семи утра, потому что в коммуналке трудно распеваться или гаммы поутру играть. Было тогда Турецкому одиннадцать лет. Да, забыла сказать — дядю зовут Рудольф Баршай, он знаменитый альтист, дирижер, создатель Московского камерного оркестра. 

— О хоре Турецкого как о явлении стали говорить не так давно. В какой момент вы поняли, что это успех, что вы прорвались? Была ли какая точка, момент перелома или step by step?

— Скорее второе. Не было такого дня, чтобы я проснулся и почувствовал: вот, я стал знаменитым. Когда мы создали программу с необычной музыкой, там была и иудейская храмовая музыка, и русская классика, и французская, и с этой программой поехали в Европу и Америку в 1991 году. И тогда можно было сказать — вот, вот она, известность! В1992-м — концерт в Большом зале Консерватории. В 1993-м мы стали почетными жителями Атланты, Майами, Бостона, и мэры этих городов намекали: если вы хотите здесь остаться, мы можем помочь... Потом был концерт в Бостонской консерватории, где после третьей песни зал встал. Они назвали нас чемпионами свободы, потому что не представляли себе, что искусство можно создавать на таком уровне и с такой степенью свободы. А потом родина, которую надо было покорить... Вообще, весь мир по-другому покоряется. Другие законы — продюсер, импресарио. Все это было сложно. Здесь у нас не было ни кола ни двора, туда мы уезжать не хотели. В конце девяностых у нас появился статус государственного коллектива, но он не дает ни успеха, ни уверенности, ни материального положения... И только когда мы сделали программу и отправились в большой гастрольный тур по России, когда поняли, что собираем стадионы, когда Москва убедилась, что мы единственный коллектив, который имеет три вечера подряд аншлаги в Государственном Кремлевском дворце... Вот, наверное, это и был успех. Мы свой пиар не оплачиваем, у нас нет дяди, который оплачивает журналистов, оплачивает клаку в зале. Но есть зал, не уходящий после концерта. Значит, то, что мы делаем, кому-то нужно. Многим нужно. И при всем при этом нам очень сложно выйти с нашими концертами на телевидение. Мы не часть системы.

—  Я бы сказала, что вы тут просто в перпендикуляре с системой: и с экономической системой, и с эстетической системой сегодняшнего телевидения.

— У нас из-за этого есть серьезные сложности. 

Второе нелирическое отступление

В 21 год Михаил Борисович работал по ночам грузчиком в магазине. Подрабатывал извозом. И одновременно учился в Гнесинском, который закончил с отличием. Там же закончил аспирантуру. Руководил детской капеллой, вокально-инструментальным ансамблем, ансамблем политической песни, был музыкальным руководителем одного из театров. Потом советская песня стала заканчиваться вместе с самим Советским Союзом. И молодого хормейстера пригласили для воссоздания хора в Московской синагоге. Просидев в библиотеке, Турецкий обнаружил пласт сумасшедшей по красоте музыки, музыки, которая через века станет основой для многих современных музыкальных школ и направлений. И создал хор. Формат еврейской духовной музыки выпускникам Гнесинки почти сразу оказался узковат. Но их хотели видеть еврейским хором. И за это готовы были платить, организовывать туры, гастроли, концерты...

— Для вас лично временем создания хора является 1989 год?

— Девяностый. Когда мы вышли на сцену первый раз.

— В этом году семнадцать лет. При этом известны вы последние лет пять...

— Ну, что значит последние лет пять... Все относительно. В России до сих пор есть люди, которые думают, что Башмет — это башкирский металл, а Консерватория — производное от слова консервы. В девяностых годах нас знала интеллигенция, которая обожает классику. Но чтобы шлюз прорвался — это, действительно, год 2003-2004-й...

— Я ведь к тому, что водить за собой семнадцать лет коллектив... Описан, конечно, такой случай...

—  Чтобы забыли рабство...

— Ага, я тоже о Моисее!

—  За это время, пока я водил за собой коллектив, кто-то уехал, кого-то поменяли, но группа, костяк ее с начала девяностых — Тулинов, Кульмис, Александров, Кузнецов, Кейш...

— В коллективе вас называют царь. Вы хоть царь-то добрый?

— Ну, кто называет «царь»? «Царь»... Наверное, у меня есть авторитет и мое слово в этом коллективе является истиной в последней инстанции. Людям нужно, особенно в нашей стране, чтобы был человек, на которого можно ткнуть пальцем и сказать: он за все ответит.

— Наши читатели в своих коллективах тоже цари и тоже за все отвечают. Но у вас-то артисты. Как надо руководить артистом? Его надо любить, держать в страхе, давать возможность самореализовываться?

—  В России люди на уровне испуга понимают лучше, чем на всех других уровнях. В творческой профессии только на уровне испуга человек не может раскрыть свой потенциал. Но он должен все равно бояться потерять работу. Даже не работу потерять... Здесь собрались люди, которые не только из-за  денег работают. Творческий труд только за деньги — он невозможен. Ну невозможен. Приятно, когда творчество оценивается еще и деньгами. Когда я создавал коллектив, у меня была эйфория, мне было все равно, сколько будут платить, будут ли платить. То, что можно заниматься любимым делом, очень радовало. И если наши артисты чего-то боятся, то, наверное, остаться без творчества. Я не знаю ни одного певца с реальным голосом, который может назвать сумму, за которую он этот голос может продать. Это все равно что мужчина продаст простату за какие-то деньги. Что для мужчины простата? Второе сердце, суть мужская. Вы, наверное, понимаете, что голос для певца как простата для мужчины, даже если мужчина — певец. И певец еще будет думать, что выбрать — простату или голос.

— А были ситуации, когда вы чувствовали, что распадаетесь на атомы? В жизни каждого человека были такие ситуации. Каждый падал на дно омута. Тут что интересно: когда опустился на это дно, что ты делаешь — воду хлебаешь, или, рвя жилы на шее, воздух в себе удерживаешь, и тогда законы физики начинают работать на тебя.

— Не помню даже... 

Совсем нелирическое отступление

Я знаю, о чем спрашиваю. Жду, расскажет ли Турецкий, как Айзеншпис, узнав о том, что хор синагоги поддерживает Березовский, пообещал раскрутку за миллион долларов. Страна, говорил Айзеншпис, будет просыпаться и засыпать с именем еврейского хора. У хора таких денег не было, а Березовский, сначала загоревшись, закрутился в других проектах, совсем немузыкальных. А может быть, Турецкий скажет, как плакал он, тридцатилетний мужик, когда организаторы концертов в Америке разорвали контракт по идеологическим соображениям, оставив труппу без денег даже на билеты в Россию. Или вспомнит, как, добиваясь поддержки Кобзона, звонил ему полторы тысячи раз. И это не художественный образ. Реально — полторы тысячи звонков. Только об одном я не хочу, чтобы он рассказывал. О том, что в восемьдесят девятом у него погибла жена, оставив пятилетнюю дочь Наташу. А через две недели ему предложили создать хор. Я не хочу, чтобы он об этом рассказывал, но хочу, чтобы вы, увидев на сцене Турецкого, столь блистательного и легкого, об этом помнили. 

— Когда видишь вас, стоящего на сцене, — ну, сплошной мажор. Вот, думаешь, человек, олицетворяющий успех. А сейчас смотрю на вас — такой уставший...

—  У меня просто спина болит.

— Да не оправдывайтесь, Михаил Борисович. Так распадались когда-нибудь на атомы?

Он долго, больше минуты, гладит обшивку дивана музыкальной, но совсем не холеной рукой. Молчит. Смотрит в сторону, а потом как-то неуверенно говорит:

— Не могу вам ответить... Чтобы были посланы испытания, которые невозможно пережить... — опять замолкает. И через паузу, уже бодро, ну, почти-почти бодро: — Такого пока не было.

— Люди, которые вам помогли в Америке, когда вы остались без денег на билет, были профессиональными импресарио?

— К сожалению, нет. Им просто нравилось то, что мы делаем. Они потом предложили: «Давайте мы поможем вам стать государственным хором Израиля». Понимаете, в репертуаре было много еврейской музыки, такой уровень исполнительства, — по сути, все уже готово.

— И вы что?

— Я сказал — мы россияне. Для того чтобы стать государственным хором Израиля, надо жить в Израиле. А у нас люди с русским менталитетом. Если они поют еврейскую музыку, это не означает, что он хотят жить в Израиле.

—  Михаил Борисович! Тысячи людей в Советском Союзе, которым гарантировали работу в Израиле, да еще на таком высоком уровне, ни секунды не думая, начали бы паковать чемоданы.

— Ну, я не смогу вам этого объяснить. Вы сказали — тысячи? Значит, мы в эти тысячи не входили. Понимаете, мой папа воевал на Ленинградском фронте, он участник прорыва блокады. Мой папа никогда бы не уехал. Он любит эту страну и очень гармонично себя здесь чувствует, потому что здесь есть зал Чайковского, есть каток, лыжня, хорошие люди, русский язык...

— Вы еще про березки скажите...

— Нет, папа никогда не хотел уехать, и я вижу, что здесь можно жить. Ну, я, конечно, испытывал чувство трепета и волнения, когда на пароме из Кипра приплыл в Хайфу. Да, это Обетованная земля. Корни разных народов, начало всех начал. Но при этом мы люди запутанные, и очень сложно понимать, что такое российские евреи. А в коллективе я вообще один чистокровный еврей. И насадить в наше сознание иудаизм... Да, существует американская доктрина, когда они еще во времена Советского Союза хотели, чтобы российские евреи уезжали в Израиль. Ну, потому что потенциалище, мозги, уровень выживаемости. В России лучшая в мире школа выживаемости. У нас железные люди, и если бы из этих людей наделать гвоздей, чтобы делали дороги в Израиле вместо арабов...

—  И хор тоже отказался ехать?

— Нет, дело не в коллективе. Просто я чувствовал, что у нас другая история, судьба другая. Это тоже надо чувствовать. 

Теперь лирическое отступление

На концерте в Кремле хор исполнял «О, sole mio», На втором куплете на сцену выходит Валентин Суходолец, вступает и тут оказывается, что у него не работает микрофон. Суходолец улыбается зрителям извиняющейся улыбкой, показывает глазами на микрофон — и это все не прекращая петь, — выходит на авансцену и покрывает своим дивным тенором зал. А зал по акустике таков, что даже доклады съезду слышно было только в микрофон. И тут ему вторит Кузнецов, и эти два голоса так легко плывут, так обворожительно звучат, что, если бы не крупный план, я бы думала, что они это делают легко. Но хор-то, хор! Они мгновенно отставили микрофоны, подтянулись к краю сцены, только глазами на Турецкого покосили. И так допели Sole mio! Что нам их итальянское солнце... 

— Вас когда-нибудь упрекали в эклектичности? Наверняка ведь упрекали. Поете, мол, арии, ну и пойте, зачем опускаться до «Мурки», спетой оперным голосом?

— То, что мы делаем, — это некий срез музыкальный, который нам хочется охватить. Это не конъюнктура. Мы восторженно воспринимаем творчество таких групп, как Deep Purple, Pink Floyd, Led Zeppelin. И при этом есть Моцарт, Бах, есть советские шлягеры, французский шансон, неаполитанские песни, джазовые композиции. Классике тебя учат в институте, но ты же при этом сталкиваешься с громадным количеством музыки, которая тебе интересна. В том числе и «Мурка». «Мурку» можно рассмотреть как историю неразделенной любви, и она рядом со «смейся, паяц, над разбитой любовью» стоит, можно сделать из нее кич, а можно — музыкальную шутку.

Петь только арии нам просто неинтересно. За счет того, что у нас большой коллектив, который прошел огонь, воду и медные трубы, благодаря обучению, мы можем себе позволить петь разными голосами... Представьте, человек, который, работая в оперном театре тридцать лет, поет за всю жизнь шесть арий... Такой день сурка получается. Из пения выхолащивается интеллект, А у нас люди одновременно поют и оперу, и рок, и фолк, и шансон. Одновременно! И спеть «банда занималась темными делами» в той же манере, как и «Что наша жизнь? Игра!..» Почему нет? Песня-то народная. Об эклектичности говорят чистоплюи и снобы. Вот, например, я попросил Газманова спеть с нами «Feelings». И Газманов, человек талантливый, спел эту песню в своей манере. «Feelings» песня о чувствах, о любви. Я ему говорю: «Олег Михайлович, вы же знаете об этом все!» И он спел песню хриплым голосом рядом с нашими голосами — ясными, чистыми. Люди не все поняли, что это манера, это style. Как, знаете, говорят «чего на тебе мятая рубашка?» И не понимают, что мятость — это стиль, это находка дизайнера. Я был в восторге оттого, как спел Газманов. Но кто-то не понял.

Так и с «Муркой». Мы не поем всё подряд. Мы не всеядные! Острожная песня «Голуби летят над нашей зоной» для нас серьезная песня. Мы поем историю. Советская власть дала людям разное ощущение и разные песни, одна из которых острожная. И мы своей культурой академической просто голосами показали музыку. Можно объяснить перед каждой песней, в какой манере она исполнена. Но у нас концерт, а не лекция-концерт Светланы Виноградовой. И я стебаюсь как конферансье, когда говорю: «Песня, рожденная на берегах Амура. В мировой оперной классике известна как ария одесского гостя». Да, у меня шоу, да, я хочу, чтобы платили деньги. А люди без «Мурки» на одни арии не ходили бы к нам. Да и не только в этом дело. Высчитать все невозможно. И избавь себя от корыстного желания попасть в цель. Мы просто такие. Это наша органика. Мы не поем не свое. Коммерческую песню типа «Шарманка» мы не поем — музыкальная банальность, скучно нам. Хотя очень конъюнктурно! Но мы не лезем в эту конъюнктуру.

— А, тем не менее, полные залы собираете. И опять в гастрольный тур по России собираетесь.

— Не только по России. До лета в нашем графике сольные концерты более чем в 50 городах России, Украины, Белоруссии и Прибалтики. Мы действительно невероятно востребованны. Например, в Питере и Киеве планируем дать по три концерта — так много у нас поклонников.

А в конце марта нам предстоит очень ответственное мероприятие — детский благотворительный концерт. 2007 год объявлен Годом ребенка, и мы выступили с инициативой проведения масштабной благотворительной акции «Спешите делать добро!», кульминацией которой станет наш сольный концерт для детей в Государственном Кремлевском дворце.

К большой радости, наша инициатива нашла поддержку в Правительстве Москвы, за что им огромное спасибо. Но найти крупных спонсоров, которые смогли бы оказать серьезную рекламную и PR-поддержку, сделать акцию еще масштабнее и серьезнее, оказалось достаточно сложной задачей. Бизнесу это неинтересно. Такие ценности, как добро, счастье, свобода, большинству сегодня коммерчески неинтересны... Жаль, что такие достойные проекты так тяжело пробиваются к жизни.

— Вы как себя самоидентифицируете? Вы, вообще-то, шоу-бизнес?

— Это, скорее, скептическое проявление отечественного шоу-бизнеса. В сборных концертах иногда мы вызываем недоумение. Идет попса, номерочки, как из одной бочки по разным емкостям налитые. А потом мы — что-то несуразное такое. Не все концерты хотят нас взять, мы выпадаем из формата. А непростая жизнь в неформате-то. Но зато интересная, Понимаете, эта недопризнанность, недопонятость... Плохой, конечно, пример, но Моцарта признали через сто лет после смерти. А похоронили его на кладбище для бедных. Я много лет назад привел этот пример американцу, который еще тогда сказал: «Вы сами не понимаете, как гениально все, что вы делаете». Услышав про Моцарта, этот американец поднял палец и многозначительно ответил: «Миша, я сделаю все,

чтобы тебя похоронили в Мавзолее». Это, с одной стороны, шутка, а с другой стороны... Я объясню, почему это не бизнес. Потому что три Кремля никто не собирает, а материально мы... Нет, нормально, мы обеспечиваем себя, но я, к примеру, не могу построить студию для коллектива, все ж на коленке до сих пор... Тяжело. Силы кончаются. Я устал, правда устал. 

Последнее отступление

Я вижу, что Турецкий устал. И понимаю, от чего. Но, знаете, Михаил Борисович, один наш общий знакомый сказал: все проходит, пройдет и это. Уверена, что пройдет. Как поет мудрый народ: Давайте-ка возрадуемся, Давайте-ка возрадуемся да возвеселимся! Давайте-ка споем! Давайте-ка споем Да возвеселимся! Просыпайтесь, братья! Просыпайтесь, братья, с радостью в сердце!

Хава Нагила! 

Татьяна Савельева

Александр Меликянц, приглашенный редактор:

Во-первых, следует немедленно согласиться — хор гениальный. Более того — хор этот не имеет аналогов в мировой музыкальной культуре. Виртуозность и профессионализм — это у них просто. А еще и огромная изобретательность, ирония, юмор. Это особое явление — его изучать пора.

А теперь про бизнес. Никакого отношения к бизнесу штучные изделия не имеют и иметь не могут. Чем они, эти человеческие (или нечеловеческие) изделия, гениальней, тем дальше они от народа! Тем грустнее им на этом празднике жизни. Тут устанешь! Материальные блага, даже вовремя полученные, центральной проблемы не решают. Центральная проблема не техническая, а принципиальная — они не как все. Бизнес же — массовое в своей основе общественное и экономическое движение. Человеку нужно все — и бизнес, и все остальное. Жизнь нужна полноценная. Не бизнесом единым! Турецкий и его хор — украшение жизни, одно из ее лучших проявлений. Хороша ли жизнь без украшений? Ответ для сомневающихся: люди пели в радости, пели в горе, пели и тогда, когда бизнеса не было даже в проекте.

Деловая Москва,
январь 2007 г.

Назад в "Статьи"